– Главное, что в конечном итоге разобрались сами.
Алджернон Гвинкамп за эти двадцать с лишком лет службы в Нильфгаарде немного изменился. Посерьезнел, добавилось седины на висках. Впрочем, в глазах плясали все те же черти.
Очередное письмо сомнительного содержания приглашало в Туссент. Они и отправились – по координатам, как положено, порталом с четырьмя пересадками. Оказалось – зря, опоздали. Письмо было написано совсем не теми, кто мог бы, а Пинети в проблемах разобрался и сам. Шеала подозревала – он попросту искал повод, чтобы расспросить её про феномен про́клятой дворянки. Задета профессиональная гордость, проблема не решена, и…
А в Туссенте было тепло. Неприлично тепло. Здешний ветер знать не знал о том, что где-то в других местах почти наступает белый хлад, разве что нёс за собой не летнее разноцветье, а винно-алые листья дикого винограда и запах перезрелых гроздей. Местные говорили – в этом году прохладно, но чародеям, привыкшим к вечному северному межсезонью, было достаточно. Даже чуть лишка.
И так отчего-то вышло, что вместо того, чтобы, засучив рукава, в две пары рук – привычно – разбираться с неприятностями, или, привычно же вежливо раскланявшись, отправиться по домам, они очутились на высокой террасе с кипенно-белой резной баллюстрадой, увитой вечнозеленым плющом.
– Но вы все равно прибыли очень вовремя. Как раз подошел срок молодого вина. – Гвинкамп прямо-таки лучился. – Приветствуем в Туссенте.
– Так что же, ты теперь тут придворный маг? – Шеала де Танкарвилль была сегодня на удивление рассеяна. Боклер ошеломил даже её, а тепло едва ли не задурманило. – Как же твои маринистические наклонности, а, Пинети?
Тот едва заметно посмурнел, махнул рукой.
– А… нет. Государственная тайна. – сумрачно произнес он. – Лучше расскажите, что там на севере. Что с Капитулом? Как дела в Риссберге? Про Дегерлунда слышал. – опережая очевидные комментарии, торопливо добавил чародей. – Страшно рад наконец-то увидеть старых коллег. Останетесь на недельку? А ты, Истредд?
Шеала покачала головой.
– У меня исследования. – размыто сообщила она. Совсем не Пинети, и даже не Истредду, а – неожиданно оказавшемуся в руке бокалу вина. Несомненно молодого, да такого терпкого, что сводило скулы. – Неделя это слишком долго. Дела.
Вино, кажется, не поверило. Солнце билось в чистом стекле множеством мелких, искристых и лучистых зайчиков, переливалось на резных гранях, роняя на пальцы радужные отблески.
Ложа. Филиппа, кажется, что-то от неё хотела. И еще – разобраться с теми эманациями, наконец подобрать ключ к размыкающему заклинанию в недавно найденном старом захоронении. Проверить еще раз план эксперимента. Великое количество интересных дел, но почему в лучах боклерского солнца от них почти что тошнит?
– Дня три, не больше.
Может, потому что здесь тоже есть – дело? Иначе почему ты, чародейка, вопреки всем своим словам, намерениям и даже мыслям, швырнула куда-то дорожные перчатки и сменила платье?
Если бы я еще понимала, какое.
Ветер лениво шевелил алые листья буйно свисающего с карнизов винограда, погружая присутствующих в игру света и тени – все тут дышало вином, напоминало вино, и даже воздух, такой же терпкий, как молодой урожай, был слишком откровенным и пьянящим.
Но зачем-то ведь мы – это «мы» так легко ложилось в мысли, что казалось естественным порядком дел, хотя стоило бы говорить иначе – сюда прибыли?
– В конечном итоге, даже самые стойкие мира сего имеют право на отдых. – озвучил Пинети мысль, витающую в воздухе. С свойственным ему сарказмом, но на этот раз он был прав.
Шеала хотела было презентовать ему уничижительный взгляд, но отчего-то поглядела совсем не в те глаза, и совсем не так.
Ты останешься, Валь?

Расписаться в собственной несостоятельности относительно принятия решений - было некой откровенностью. Боклер принял и эту откровенность, и все остальные, взамен подарив ноябрьское солнце, переулки и туго свивающиеся запутанным клубком улочки, ведущие то вверх, то вниз, крупную их брусчатку, и снова солнце.
И вино – о, вина тут было в избытке. Вскоре стало жарко, правда, в том, что именно в этом было повинно, чародейка была вовсе не уверена, но это по большому счету было сейчас не так уж важно.
– Я перееду в Нильфгаард. Розы, оливки, виноград. Решено – продаю замок.
Несмотря на все заверения Истредда, вино постоянно хоть немного, но горчило. Пока Шеала не поняла, что виновато вовсе не вино, а она сама и её мысли. Мысли были хорошие, но о делах, поэтому с ними можно было и вовсе распрощаться.
Тогда день стал во всех отношениях слаще.
Тянулись над Боклером высокие, похожие на морскую пену облака, сбивались прибоем у теряющегося среди резных капителей и красных крыш горизонта. Свет, тень, дихотомия, листва, чей-то удивленный взгляд, Шеала мимо воли слегка улыбается и опирается на руку спутника, и лишь бы горизонт не принялся золотиться раньше срока, а то ведь снова придется ловить те мысли, а это совсем никому не нужно и не важно.
Хотя нет, не придется. Чародеи живут долго, очень долго, и что, казалось бы, для них всего лишь неделя? Минимум неделя. Золотись, горизонт, расцвечивайтесь в багрянец пенные облака, только еще самую малость вина, уверить себя в том, что тут нельзя опьянеть от одного только воздуха и присутствия…
Не помешает, весело отзывается Шеала де Танкарвилль, сейчас вовсе не отшельница и не великая чародейка, а… Это, казалось бы, нечеловечески сложно, принять это, снова постараться не обжечься, но Истредд, как любой хирург, – нет, не любой, лучший – аккуратен, и вскрывает старые раны так, что Шеала вовсе этого не замечает. И там, где она ожидает видеть нагноение, нет ничего. Чиста.
Метиннские ворота, как и все остальные ворота города, полны вина и винограда. Шеала уже утратила им всем счет – и воротам, и выпитому вину, шаг немного сбивается, и приходится держаться за руку спутника уже по-настоящему, попирая любое понятие личного пространства, этикета, и… да к d’yeabl весь этот этикет, шепчет молодое вино.
Здесь было игристое. Алое, как еще не наступивший заход солнца, снова чуть терпковатое, очень острое. И все равно оно имело скверное свойство закончиться быстро – чародейка, кажется, научилась предвидеть будущее.
Но как-то вовсе не хотелось, чтобы заканчивалось.
– Закат близится. – зачем-то озвучивает она. – Хочу встретить закат в красивом месте. Какое место тут самое красивое, Валь? Никак не могу выбрать.
Крыша? Террасы? Дворцовые сады? Боги, да они же почти всесильны, и если чародеям придет в голову встретить закат в княжеской спальне, этому ровным счетом ничего не сможет препятствовать.
Разве что лицо Пинети. Но о нём думать сейчас вот совсем не удается.
Мысль отчего-то кажется ей очень удачной, но озвучивать её, даже телепатически, вовсе не стоит. Где-то там осталась еще капля уважения к коллеге, которому потом придется смотреть в глаза, и Шеала сначала смотрит, и удивляется тому, что Боклер способен растопить даже этот серо-синий лёд, или ей это кажется, и никогда там не было льда? – а потом всё же думает.
И это, несмотря на подернувшиеся румянцем скулы – вино, во всем виновато вино! – кажется чем-то естественным.

Сначала.
Не в конце, не потом, никаких «и», а – «прежде», в самом что ни на есть начале, будет и есть этот закат в виноградниках. Небо щедро одаривает пурпуром и багряным золотом, теплый ветер уносит сухие листья и откровенность непроизнесенных слов, и этот миг замирает, чтобы, едва поколебавшись на границе бездны, обрушиться в абсолютное безвременье. В это самое, растянутое по ноябрю, мгновение, когда солнечный диск, огромный и алый, плавится своим краем о горизонт, чародейка готова поверить во что угодно. В великое солнце – да, несомненно, великое, но сейчас это тоже не так уж важно, хотя от абсолютной гармонии времени и места, этой закатной всезаполненной пустоты и разделенного на двоих одиночества щемит где-то там, где у людей бывает душа. Готова поверить в то, что существует в мире справедливая награда за многие годы неудач и метаний, в то, что это есть на самом деле, и будет на самом деле – всё, о чем так жестоко молчит Истредд.
И в то, что некоторые вещи должны, обязаны происходить. Вовремя.
Горит солнце, соприкасаясь с землей, и вместе с ним сгорает чародейка. Предельно обнаженная, несмотря на одежду, – голый нерв, чистая стихия, распятая в его руках сила. Этого и слишком много, и слишком мало одновременно.
Я могу все что угодно, в ответ молчит она. Только не бойся меня больше. Никогда. Я могу все что угодно, кроме как причинить тебе боль.
Это обещание – клятва, прозрение, признание – застывает на ресницах непролитой горечью, чародейка де Танкарвилль действительно сейчас всесильна, но она совершает единственно возможную сейчас, единственно правильную вещь.
Залитый карминными лучами лён, пшеница, расплавленное серебро медленно текут сквозь пальцы, она касается так осторожно, словно это первый раз – но ведь и вправду, сейчас весь мир впервые, – и все чувства безвозвратно перемешались, смесью этой вышло, кажется, снова вино, и она, не в силах совладать с собой, тянется распробовать, сорвать и терпкость, и сладость этого букета, дышит чужим дыханием, пока оно не становится общим, и оторваться оказывается совершенно непосильной задачей.
Да и зачем?
Небеса вовсе не падают на землю, но, кажется, что-то всё-таки плавится, и это вовсе не огненный лик светила.
У чародеев дьявольски много методов осязать и рассказывать, и она – Силой, касанием и дыханием – без слов рассказывает всё, что думает. Это ничуть не лучше того, о чем думает он, может даже чуточку хуже, но это вино уже достаточно выдержано за одиннадцать лет.
Великое солнце, прежде чем разрезать себя пополам линией горизонта, наверняка удивляется, как же так вышло, что две совершенно ледяные, острые вещи – два искаженных разума, две несчастные холодные материи – при своем соприкосновении смогут обжечь даже его.

Мудрый Истредд, он, как всегда, понимает всё раньше неё, понимает и мягко принимает причины этой неизбежности. Неизбежность чуть горчит – сухим виноградным листом, порывом ветра, несущего в себе холод ноябрьских полей, пеплом сражений и снегом медных гор, но горечь эта так щедро приправлена ожиданием, что вскоре растворяется в нем.
Пусть.
Янтарь и ртуть, солнце с землей, кровь и серебрящаяся пшеница… Сила и Сила. Пей досуха, Истредд, пей. Но не спеши. Прошу.
Ускользает из темноты последний пурпур заката, давно уже наступило время ужина, но вместо обещанной долгой беседы выходит что-то другое, не менее долгое, но намного более значимое и наполненное смыслом для двух очень ответственных людей, которые так любят сдерживать обещания. В этой же темноте рождается еще несколько, столь же необходимых и важных, и к их выполнению тоже приходится подходить со всей ответственностью и тщательностью.
Звенит воздух, вспыхивают печати – Шеала находит их все до единой, они покалывают подушечки пальцев и чуть солоноватые на вкус, они напоминают лунные брызги на поверхности северного моря, а потом её сносит начавшимся штормом и воздух снова трещит, насыщаясь грозовым озоном.
А когда обещаний остается не так уж много, то оказывается, что сфера безмолвия треснула, а Пинети где-то там снаружи отчаянно сквернословит и ставит щиты, чтобы всё вокруг не разнесло от хаотически творящейся магии, но не слишком справляется. С магистрами не шутят.
Ковирская затворница, одетая в едва прикрывающую бедра рубашку – как все-таки удачно, что Истредд высок – хмурится и совершает пассы над разбитым панно с очень редким экземпляром Osteoglossum bicirrhosum. Алджернон проглатывает все ругательства и отправляется распорядиться насчет позднего ужина.
Чародейке даже в голову не приходит ругать Истредда, но из одежды остался только дорожный костюм, пропахший мрачным Каэдвеном, и его надевать она отказывается, поэтому приходится посылать за модисткой. Боклер никогда не спит, новое платье блестит атласом, а складки имеют цвет бычьей крови, оно чуточку слишком откровенное, Шеала поначалу намеревается снова ограбить чародея и забрать у него еще и шейный платок, тем более что он так же чудесно пахнет, но, передумав, просто оставляет волосы распущенными – все шпильки остались в том алом, трепещущем закатом безвременье виноградных полей – и ведь это добрый знак, к возвращению.
Боклер никогда не спит – цветные огоньки покачиваются на ветвях деревьев, и ночь наполнена шелестом облетающих листьев. Снова льется вино, в этот раз из старых запасов, сладкое и почти черное. Гвинкамп что-то говорит о суккубах, которых якобы видели в городе в прошлом году, а еще о ценах на драгоценные камни и недавнем происшествии на винодельне Виньерон де Бель Эр. Шеала слушает его вполуха, отвечает почти невпопад и с беспокойством думает, что с обещаниями немного погорячилась, но сам ты, душа моя, все равно этого не увидишь и не залечишь, поэтому придется нам снова немного поколдовать вместе.
А вино, как оказалось, здесь вовсе не было крепким.

>>
Пользоваться телепатией в приличном обществе тоже было невежливо. Приличное общество в лице Пинети уже наверняка жалело обо всех своих приглашениях, но вдохновенно держало лицо, и Шеала тоже ему была за это благодарна. Как и за историю об ужасном вампире, которого мастер Гвинкамп нашел и обезвредил в собственном доме, вызвав при этом настоящий магический фейерверк, о котором даже пришла осведомиться городская стража.
Так что, если подумать, он был вовсе не таким уж мерзавцем.
В опустившейся на город ночи чародейка не может толком спать, плывет в волнах беспамятства, наполненного эхом касаний, звуков и запахов, то выныривает, то погружается глубже, и не может понять, где сон, а где явь. Ей непривычно и капельку неловко делить с кем-то постель, но сейчас, здесь, с ним, это не кажется неудобным. Сначала тьма теплая и столь же непривычно уютная, подрагивают остаточные обрывки не до конца прибранных заклинаний, заменившие воздушные занавески, и сквозь них светит в окно луна, а потом, ближе к рассвету, становится холоднее, и дурные предчувствия, словно крошечные змеи, начинают стискивать внутри нечто такое, о существовании чего в себе Шеала вовсе раньше не догадывалась. Волны горчат полынным дымом, и только и остается, что в беспамятстве терзаться выбором, и все-таки выбрать, неумело разыскивая источник всех своих бед и радостей, неловко утыкаться в наэлектризованную кожу лицом, и снова падать в это море – сон и явь, явь и сон.
Подрагивает остывший за ночь воздух, по нему, как тускло-жемчужные бусины по морской леске, скользит что-то ещё более горькое, чем полынь, что-то такое, от чего волны становятся ледяными и приходится выныривать, судорожно вдыхая воздух и чувствуя, что змеи никуда не делись, только еще сильнее сжимают свои зубы, и там, в том самом отсутствующем в ней понятии, начинает понемногу кровоточить.
И потому у нее нет ответов на все незаданные вопросы.
Но, пока предрассветная темнота не рассеялась, можно снова прикрыть глаза. Свалиться в такое удобное и безответственное беспамятство уже не выйдет, но, пока в комнату почти не проникает свет, намного проще смириться со всеми обстоятельствами, не изламывая себя до болезненного хруста. Намного проще не дать вынырнуть себе из этого золотящегося омута, и можно позволить себе осторожно положить голову на плечо, снова вдыхать запах кожи, – и так становится чуть проще справиться с мыслями.
От невыловленных в темноте и беспамятстве слов становится страшно, Шеале кажется, что она пропустила что-то очень важное, то самое, полынное и горчащее, но оно ускользает сквозь прохладный воздух и оставляет только странное послевкусие в мыслях.
– Так, как здесь и сейчас, уже не будет. Никогда.
Всего один день из недели, Пинети наверняка их проклянёт, и хорошо если Боклер не возьмется за вилы, тогда придется здесь не появляться лет тридцать, а ведь идея о регулярном отдыхе от дел в этом месте – или в полном роз Назаире – уже кажется чародейке очень удачной.
Если она выживет, спустя год нужно будет повторить.
– Будет по-другому.
Я ни о чем не жалею. И не пожалею потом. Это не ошибка, не игра гормонов или воображения, и причины этого лежат вовсе не в молодом вине. Стоило признать и принять это, и чародейка признает и принимает, и надеется, что не она одна. Странное чувство – надежда. Болезненное, страшное.
– Но – наступило время и её словам горчить у назаирца на зубах. – В некоторые моменты я не могу дать за свою жизнь ни гроша. Взвалишь ли ты на себя это?
Она, кажется, знает ответ, и от него хочется плакать. Впервые с того, злачного, пятьдесят шестого, чародейка не справляется с собой.
Валь, я так не хочу, чтобы это кончалось.

Вина вспыхивает и гаснет среди темноты. Казалось бы, совесть – тоже атрофированное чувство, но Истредд мастер разыскивать самые чувствительные места. Участие в организации, сходной с Советом и Капитулом, может показаться почетным занятием для кого угодно, но вот перед ним – слегка стыдно. Хотя он даже ни о чем не знает.
Что же ты делаешь со мной, думает она, в очередной раз позволяя заколдовывать себя, подчиняясь и магии, и всему остальному, и этим единственным рукам, которые вообще могут её удержать, – и это наверняка очень тяжелая ноша, прости меня, Валь.
Будет сложно.
Шеала де Танкарвилль хорошо умеет колдовать, умеет даже убивать – а вот любить почти не умеет, но сейчас ей кажется, что она, несмотря на свою иллюзорную мудрость и старость, вполне ещё может научиться. Эта мысль остается последней из тех, в которых есть какой-то осознанный смысл, а потом на её место приходят спокойные сны, и в них шелестит пшеница и катит свои свинцовые волны море.
Наутро, когда выясняется, что великое солнце подняло свои лучи вовсе не из северных вод, а вполне даже из окна, стало чуточку страшно. Это потрясающее свойство разума, позволяющее чародейке де Танкарвилль принимать самые безукоризненные решения в самых сложных обстоятельствах, кажется, называется отложенной реакцией, и реакция эта одновременно и хороша и плоха тем, что приходит, когда уже поздно. Поздно прятать настоящее лицо за привычным холодным выражением, и, собственно, что уже спрячешь, когда тебя, судя по ощущениям, бережно вскрыли и изучили до малейшей частички материи. И не то чтобы это было недобровольно. Вскрыли, проникли насквозь, сплелись крест-накрест, и что, спрашивается, теперь с этим делать? Поэтому только и остается, что отбросить этот запоздалый страх куда-то подальше, вместе с ненужным уже покрывалом, потому что утро наступило теплое. Как и обещано.
И что, теперь так будет всегда? Каждый раз?
Есть что-то необъяснимо уютное в этом, вовсе не застывшем в безвременье, а просто расслабленном, терпеливом и ленном мгновении. Невольно задержав дыхание от него – очевидно, в столь почтенном возрасте всё равно находится что-то новое, что стоит познать и получить для себя, – Шеала колеблется, не зная, что делать дальше. Любуется на строгий абрис черт, сосредоточенность жестов, невольно ловит обрывки мыслей – нильфгаардские слова, часть она даже понимает, некая довольно любопытная генетическая гипотеза. Отброшенные вчерашним днем мысли о науке примечательным образом больше не вызывают тошноты, вернувшись и свернувшись где-то в углу сознания. Всему свое время, – и им тоже придет, теперь им уже можно. Всё можно.
И ключ, исток и средоточие всеохватывающего благодушия заключается вовсе не в том, о чем не забывает периодически напоминать учение о внутренних секрециях. А в том, что она имеет полное право не только находиться в этом миге, но и не торопиться из него сбежать. По большому счету, также она имеет право сделать все, что угодно – разметать эти аккуратные заметки по комнате, вышвырнуть статьи в окно, любыми методами обратить внимание на себя. А самое главное, она обладает убеждением в том, что можно не вырывать это внимание из Истредда настолько жадно. У них теперь полно времени. Вечность, сопряженная с словом «никогда», которое в кои-то веки обладает вполне оптимистичным значением.
– Что-нибудь интересное? – мягко, очень мягко спрашивает Шеала, подходя к столу. Теперь она не вольна единолично выбирать, что делать дальше, и это прекрасно. А вот запечатанный на серебристом виске поцелуй – целиком и полностью в её власти.

То самое закатное и волшебное золото разливалось в этих днях, не спешив покидать ни один час из всех, проведенных в Боклере, и уже можно было не прятаться от своих мыслей, не обращая особого внимания ни на время, ни на место, и соблюдать все необходимые ритуалы лишь тогда, когда требуется не повредить книги. А потом Боклер утопал в сонном полдне, и она, пробегая глазами одну и ту же строку уже третий раз, свободной рукой ерошила светлые волосы и надеялась на то, что хотя бы в этот раз чародей выспится, потому что ночью не удалось и не удастся, но поделать с этим они оба, собственно, ничего не могут. Чтение и взаимное молчание не отвлекало и не охлаждало, оно гармонично вплеталось в эти странные взаимоотношения, уравновешивая то неприличное количество молодого вина и прочие откровенно гедонистические радости, которые щедро дарил Туссент.
Не обходилось, конечно, без элементов привыкания, поутру – точнее, вовсе не поутру, но для них это стало утром – Шеала по старой, еще ковирской привычке схватилась за новоприобретенную острую шпильку, почувствовав непривычное для себя движение рядом, но обошлось без травм. В целом было терпимо и вполне даже хорошо – как для людей, которые очень сильно привыкли к абсолютному одиночеству и независимости.
Отложив статью о функционировании тех самых желез внутренней секреции – если бы Пинети не знал их увлечений, то наверняка бы уже заподозрил в попытках вынюхать имперские тайны – Шеала подняла глаза. Не то чтобы в этом взгляде не было удивления, и не то чтобы она сама об этом не думала, но…
Как же все-таки удивительно тепло от этой неожиданной заботы. О ней никогда в жизни никто так не заботился. Никогда не делал таких предложений.
– В тебе – в нас – сейчас говорят дофамины и эндорфины. – сразу отрешиться от предмета статьи делом-то было не таким уж легким, но Истредд, какое счастье, всё это мог понимать без перевода. – Даже если не учитывать то, что я являюсь отвратительным соседом…
Ты все равно в это не поверишь, потому что я бы на твоем месте не поверила и не поверю – и в этом тоже виноваты дофамины, а может, даже адреналин.
– То мы подходим к весьма деликатной проблеме. У тебя не просто очаровательный небольшой дом, у тебя – что намного хуже – пациенты и практика. А у меня – семь предположительных точек исследований в Синих горах, десяток очень обеспеченных клиентов в Каэдвене, и еще восемнадцать, включая королевскую семью, в Лан Эксетер. И каким бы сильным сейчас не был соблазн послать всё к черту, продать всё и отправиться в тот же Назаир, суровый быт вскоре заставит пожалеть об этом решении. Прости за нелицеприятную правду, но тебе ли не знать, как всё бывает.
Хотя… ну да, не знать. Ни ему, ни ей, потому что всё, происходящее с ними, настолько странно, что не вписывается ни в какие правила, закономерности и предположения.
– Но… я думаю, у нас уже нет выбора, придется проверять. Не сейчас. По крайней мере до середины зимы я не буду готова, нужно уладить несколько дел – ради твоей же безопасности. Впрочем, учитывая наше парадоксальное везение, не удивлюсь, что к этому моменту на мир обрушатся все кары небесные, наступит белый хлад и судный день. И, да, извини за еще один фрагмент нелицеприятной правды, кем бы ни были те две, о которых ты говоришь, если они существуют, то, боюсь, я их найду и…
Да, это определенно был плач. Прервавший это начинающее потрескивать уединение, а потом – хлопок дверей и два голоса – один из них определенно принадлежал Гвинкампу и сразу приобрел встревоженные нотки, а второй был женским и то и дело сбивался в всхлипы.
– Ну и что я говорила про везение? – отряхивая подол от упавших листьев, чародейка поднялась. – Хотя даже если начинается totentanz, у меня возникает желание просто захлопнуть дверь.
Женщина, немолодая уже дворянка, очень красиво плакала и размазывала румяна по лицу аристократически вышитым платочком. Пинети уговаривал её перейти к конкретике, но пока не перешел к угрозам, дама не могла выжать из себя ни единого цельного слова.
– И что с вашей дочкой? Какой срок беременности? – цинично спросила Шеала. Дворянка на неё воззрилась так, будто увидела нечто очень мерзкое – возможно, ненакрашенная чародейка с слегка припухшими губами действительно выглядела не очень хорошо как для нарядного Боклера, – но все же ответила:
– Дело вовсе не в этом. Она влюбилась в какую-то… в какую-то… – на этом моменте даму обуял очередной порыв рыданий, и она даже очень некуртуазно высморкалась в платок.
Пинети бросил язвительный взгляд на своих гостей и ответил:
– Любовь – страшная вещь. И в какую же женщину она влюбилась?
– Да не в женщину! Вы меня совсем не слушаете, господин Гвинкамп! Она влюбилась в какую-то… жабу!

Если Пинети до этого момента полагал, что его гости ему чем-то обязаны за приглашение, кров, разбитое панно и что-нибудь там еще, то с момента перекладывания бед с больной головы на здоровую он однозначно перешел в категорию тех, кому если что-то и до́лжно выдать, так это только определенное количество физических наказаний. Чародейка, впрочем, промолчала, всего лишь одарив хозяина улыбкой голодной виверны. Трех дней неомраченного проблемами счастья и без того было слишком много – как для их везения. Даже становилось подозрительно.
А вот в чем огромнейший плюс всей их истории взаимодействия с Истреддом, лениво думала Шеала, очень аккуратно и почти незаметно вскрывая память дворянки слой за слоем, – так это то, что они в работе всегда довольно гармонично дополняют друг друга. Вот, скажем, даже сейчас, когда он выслушивает клиентку с таким участливым выражением лица, что в саду наверняка расплакались от умиления все поздние цикады – дав напарнице возможность работать своими методами, впрочем, наверняка не одобряя эти самые методы. Она и работала – молча, тихо и сосредоточенно перерывая весь этот бардак, похожий на книгу с перепутанными страницами. Огромное количество мыслей о единственной дочери, цены на вино, управляющий ворует деньги, снова дочь, эта жаба, – мерзость какая. Впрочем, занятие это совершенно не мешало продолжать думать.
Ещё, скажем, вседополняющая эта гармония также заключается в вещах более… простых. Истредд чудесно умеет договариваться с водой, и с его помощью процесс наполнения ванны или бадьи перестает грозить головной болью, а вот Шеала очень хорошо умеет эту самую воду качественно нагревать. Правда, есть и свои минусы – процесс растягивается, и до, собственно, цели наполнения ванны водой доходит далеко не сразу и не в полной мере, но, наверное, месяца через три практики у них даже получится просто помыться.
Особенно если – в качестве временного решения – установить устойчивый портал между Оксенфуртом и замком в восточной конечности Синих гор. Не так уж сложно, если немного пораскинуть мозгами, зато сколько возможностей сразу открывается. Особенно перспективным пока что представляется тот самый стол, который дорог Истредду, как память. А она любит делать вещи еще более памятными.
Так что все слова в голове Шеалы де Танкарвилль были вполне себе пристойными, в отличие от складывающегося из них совершенно не мудрого содержания, так что она даже почти не злилась на Гвинкампа и его методы решения своих проблем. Точнее – теперь уже их проблем, разумеется. Проблем этой жабы.
– Нам нужно посмотреть на этого вашего… зятя. – Шеала, как ей показалось, была предельно терпелива и вежлива, но длительное вмешательство в сознание имело риск спровоцировать головные боли, а для обыкновенных вежливых бесед ей очень не хватало истреддового такта. Впрочем, учитывая то количество вина, которое все тут постоянно пили, боли не должны были стать чем-то необычным.
– Или хотя бы для начала вашу дочь. Вы же позволите?
Спустя какое-то время и какое-то количество пролитых баронессой под дверьми покоев слез, перемешанных с упрашиваниями нянечек, им все же удалось увидеть главную виновницу события.
Юная наследница возлегала на софе, закинув стройные ножки повыше, и украдкой вытирала текущий нос. Глаза у нее были красными, но голос оказался лишен любых признаков плача.
– Маменька, я же просила!
Даже в полутемном салоне было понятно, что с девицей что-то не так.
– Истредд? – Шеала вопросительно глянула на чародея, – я её подержу, а ты осмотри. Мне не нравится состояние её слизистых, хочу убедиться, что я не ошибаюсь.

Истредд был настолько ласков в своем цинизме, что это почти будоражило. Невольно улыбаясь в спину своего напарника – нет, не напарника уже, мужчины, это всё еще иногда было странно, но тоже будоражило – Шеала де Танкарвилль сплетала силу в узлы, совершала пассы, тихо произносила слова, пеленала девицу, как ребенка, чтобы погрузить её в золотистую дрему, сотканную на границе сна и яви и держащую её подобно морским сетям.
Если ты немного поумнеешь и пойдешь по стопам своей матери, милое дитя, научишься соблюдать вид полной покорности превратностям судьбы и все доступные этому обществу ритуалы – за достойную реакцию баронессе следовало бы поаплодировать, – то жизнь твоя сложится совсем уж хорошо. Всего лишь немного покорности, девочка… да, вот так.
Госпожа Монкран тревожно встрепенулась, Шеала хотела было на неё шикнуть, но поняла, что слишком умиротворена для этого. Даже несмотря на Пинети.
– Это обычный сон. Мы просто посмотрим.
А потом она, как обычно, держала, а он, как обычно, смотрел. На этом привычное заканчивалось, потому что всё остальное, незримо происходящее в этой комнате, нельзя было оправдать даже поздним чародейским пубертатом. Это было очень интимно, очень развратно, и чародейка де Танкарвилль, чувствуя магию всей своей сущностью, теперь не могла даже положа руку на сердце сказать, какой же природы сокращения и спазмы терзают её, и так уж ли они свойственны именно процессу колдовства, как о том когда-то сухо говорила Тиссая де Врие.
– Не молчите, госпожа! Всё настолько плохо? – баронесса Монкран занервничала, трактуя всё по-своему. И хорошо. Она бы точно не поняла.
Чародейка усилием воли вернула себе достойное моменту выражение лица и спокойное дыхание, думая о том, что сложно все-таки будет, но совсем не так, как ей казалось до этого. Магия теперь отчетливо отдавала любовью, любовь – магией, и даже книги, это средоточие и квинтэссенция холодных знаний и чистой науки, теперь были насквозь пропитаны именно этой смесью. Неоскверненными сейчас, пожалуй, оставались только лаборатория и хирургический стол, но отчего-то казалось, что всё плохо, потому что неоскверненность эта продлится недолго.
– Все хорошо, госпожа Монкран. Мы как раз работаем.
Шеала обошла софу, заглянула девице под веки, оттянула верхнюю губу. Нет, она более чем доверяла диагностике, просто требовалось отвлечься. Потом перевела взгляд на злосчастную золотую клетку – отличное вместилище для будущего принца, и вполне под стать юной баронетте.
Как же удачно сложилось, что Истредду под голову как-то угодил нильфгаардский справочник по токсикологии, раскрывшийся на настолько интересной иллюстрации, что пришлось его потом просмотреть.
Жаба была крупной, раздувшейся, желтовато-коричневой. И, несомненно, токсичной. Выделяла, судя по этому самому справочнику, очень сильные галлюциногены. И тогда Шеала, уже понимая, что увидит, отправилась просматривать воспоминания баронетты.
Пожалуйста, загляни в её мысли.
Описать это Шеала при всем желании не могла, хотя, в принципе, процесс мог бы быть довольно приятным – если бы не жаба. Внутренне содрогнувшись, она выскользнула из её сознания, отмечая, что до такого бы при всем желании не додумалась даже за свою долгую жизнь. Нет, пожалуй, стоит все же остановиться на ритуальной магии и более традиционных вещах. В самый раз для таких старых и вредных чародеев, как они.
– Психотропные эффекты от лизания лягушки. Принца выбросить, дочку запереть и заставить читать «Историю мира», а третьесортные любовные романы, смешанные с народным фольклором, сжечь.
Баронесса Монкран немного воспряла духом, хотя не слишком однозначные новости явно не укладывались в нее в голове. Впрочем, всегда непросто признать, что твоя дочь – наркоманка, еще и такого толка. Но, будучи женщиной практичной, она сразу же принялась за деятельность, приказав слугам вынести жабу, вымыть клетку и проветрить помещение. И только после этого Шеала убрала заклинание, погрузив баронетту в здоровый и естественный сон, который должен закончиться через несколько часов. Оставались еще рекомендации исключительно медицинского характера, но этим заниматься не ей, – и хорошо. Слишком уж утомительными бывали пациенты, но, пожалуй, даже отлично, что Истредд настолько терпелив.
– Чем мы можем вас отблагодарить? – запоздалый вопрос нагнал их уже на пороге замка. Баронесса была одна и явно запыхалась, но лучилась радостью человека, с плеч которого свалилась по меньшей мере гора.
Шеала задумалась.
– Вы же держите винодельню, верно? Отправьте господину Гвинкампу пару бочонков самого сладкого вина, которое только найдете.
Пинети любил уксус и смешные шутки, а значит, он оценит.
– Постойте, госпожа Монкран, еще одно. – вспомнила чародейка. – Где она её нашла? Эту жабу?
Баронесса на мгновение задумалась:
– На овечих прудах, не иначе! Вот по задней дороге от замка спуститься, пройти через рощу – и они самые и будут. По вересковым холмам сразу опознаете.
– На овечьи пруды её с полгода не пускайте. А мы сходим и проверим… есть ли там еще такие принцы.
Ты согласишься на небольшую прогулку, Валь?
Пруды, указанные баронессой, были видны и отсюда – окруженные сизыми зарослями уже отмирающего вереска, в низких лучах солнца они напоминали плошку расплавленной меди, и светились так, что даже смотреть было больно. Вопреки названию – выглядели хорошо и безлюдно.
Интересно, а вода в ноябре здесь тоже теплая?

Кажется, жабам сегодня везло. Чародейка чувствовала, конечно, азарт, но отчего-то – совсем не исследовательского толка. Нет, она поначалу честно собиралась действительно проверить популяцию земноводной фауны и слегка её даже проредить, во избежание рецидивов и повторного вызова, который грозил закончиться вовсе не так мирно. Завершить начатое дело, отпустить какую-нибудь шпильку Пинети – вопреки всем социальным договоренностям, – и отправиться на отдых уже со спокойной совестью, но по мере того, как солнце клонилось к горизонту, оседала на туфлях пыль и прожигала платье осторожно положенная на талию рука, мысли утекали куда-то все дальше и дальше, в весьма привлекательные дебри, очень далекие от медицины, науки, наркомании и всех прочих важных профессиональных дел. Совместное колдовство действительно даром не проходило.
– Да-да. – рассеянно отозвалась она, сейчас совершенно не будучи против тотального падения нравов. – Разврат и кошмар. Ты говоришь, как очень… почтенный чародей, Истредд.
И даже не понять, кто тут почтеннее. И кошмарнее, если так подумать.
Сухой вереск, увядшая полынь, осыпающиеся на мыски лепестки позднего мирта, солнце и вода – и, кажется, только они вдвоем, больше ни одной живой души. Хотя будь тут стадо овец или целое поселение людей – Шеала бы не задумываясь превратила их в жаб, притом совсем не токсичных и оттого не имеющих никаких монархических шансов. Исключительно из соображений милосердия, разумеется, потому что то, что плавно начало происходить у берегов этого пруда, не стоило видеть никому из категории «младше ста».
Да и всем остальным, впрочем, тоже. И хорошо, что никто попросту не мог.
Воздух подрагивал в такт дыханию. Истредд, несомненно, за проведенные в Риссберге годы, посвященные в том числе изучению нервной системы, достиг определенных успехов. Шеала де Танкарвилль, и сама будучи исследователем, до этого момента понятия не имела, что у нее наличествуют подобные нервные окончания, их настолько много и ими можно манипулировать так. Тело, привыкшее скорее к воздержанию и аскетизму, даже несмотря на довольно активную компенсацию последних дней, реагировало совершенно непотребно.
Вздох. Нет – стон. Самоконтроль? Позвольте распрощаться с этим понятием.
Сила течет и обволакивает, дразнит, терзает, распинает между небом и землей, мягко, но неуклонно заставляя подчиняться. Тут бы начать нервничать, будучи не в силах ничего контролировать, но нет, и даже страшно становится от того, насколько она ему готова довериться. Поверить. Принять игру.
Говоришь, ничего не делать? Хорошо, я подчинюсь этой просьбе, не буду ничего делать, буду смотреть на тебя и просто думать. Разделю свое сознание, свои ощущения на нас двоих, это ведь так просто, у чародеев тренированный разум.
Готов?
Держи.
Я тебя почти что ненавижу сейчас – за то, что ты там, а не тут, потому что мне мало. Ты опасный и жестокий человек, Истредд, у тебя извращенный разум и совершенно сейчас бесстыжие глаза, и это заставляет меня желать тебя так сильно, как только женщина может желать мужчину. Нет, вдвое сильней – как чародейка чародея. Чертова магия сплавила нас в что-то совершенно новое, но мне совершенно не хочется возвращаться обратно.
Я не буду сопротивляться.
Сжалься.

С Шеалой де Танкарвилль не спорит никто. И никогда. Только безрассудный назаирец Истредд осмеливается рискнуть, и вдруг оказывается сильнее её.
Все бывает впервые. Эта мысль мелькает и падает куда-то в ту бездну, в которую ухнула вся  предыдущая жизнь, падает и сразу же забывается. Потому что теперь нет ничего – ни «до», ни «после», есть только мучительная пытка, от которой сводит судорогой колени, и жарко, и сладко, и почти что больно, и очень, очень опасно, опасность эту могут оценить только такие умудренные жизнью магистры, как они. Одиночки, практичные циники, мэтры от мира магии, ледяные и язвительные люди, повидавшие слишком много – но сейчас оба, словно только что родившись и едва осознав свою натуру, добровольно подвергают себя этой пытке.
Вряд ли хоть кто-то когда-то это делал так. Любил так. И поэтому никто не знает, что может случиться дальше – но Шеале кажется, что она не выдержит, превратится в столб света и сгорит в его руках. Но тогда вряд ли Туссент останется цел, потому что они, два магистра и мэтра от мира магии…
Нет. Мысли сейчас почти материальны, восприятие даже не раздваивается – разбивается на тысячу осколков, в каждом из которых – желание, обещание, просьба. Вереск, соленая кожа, искры силы, под головой песок, стон – крик – я тебя люблю так сильно, что наверное убью, потому что ты невероятно, прекрасно жесток, и сама потом умру, потому что лучше этой жестокости не сможет быть в этом мире уже ничего.
Впрочем, они, кажется, уже и так умерли. Погибли, сгорели друг в друге, и после этого ничего уже не страшно, и наплевать на всё остальное. Чародейка Шеала де Танкарвилль безвозвратно потеряла себя, и уже не понимает, в каком мире вообще находится, существует ли она еще, или уже ничего от неё не осталось, и не сразу вспоминает, что умеет говорить.
Голос безвозвратно сорван, дыхание так частит, что, кажется, грудную клетку сейчас разорвет.
– Валь…
Она никогда, никогда и никому не говорила такого вслух. Но сейчас тяжело лишь потому, что невозможно обуздать дыхание, не сбиться в невнятный крик.
– Люби меня – здесь, сейчас, всегда. Валь!
Никогда не выкрикивала имен, не снисходила до просьб, но сейчас, в этом восхитительном, прекрасном посмертии, ведь уже можно?
– Пожалуйста… - весь остальной мир гаснет, только вспыхивает и пульсирует вокруг терзающая её сила, и остается только то, что никак не удается выпустить, цепкий и изнывающий взгляд, сталь и ртуть.
– Пожалуйста. Будь со мной одним целым.
И где-то под её ступнями, там, внизу, на странной и недостижимой земле, покорно вспыхивает сухой вереск, проскальзывает по холму огненная волна, оставляя за собой пустую и чистую землю, но не принеся чародею никакого вреда.
Ты этого хочешь? Что, что я еще должна сделать? Я могу сжечь для тебя весь мир, только прикажи.
– Прошу…

- Пара десятков аров сожженной земли, нечего бояться. Я удержала заклинание.
Это, конечно, было на тот момент каким-то сверхъестественным чудом, и открывать глаза действительно страшновато, потому что - ну мало ли?
Если бы не гроза, сейчас наверняка было бы то красивое время суток, когда солнце едва закатилось, и закат трепещет лимонными брызгами пополам с холодным пурпуром, но тучи скрыли всё, и над прудами почти что ночь. Очень серая и пепельная ночь.
Было сложнее, чем впервые обуздать огонь. Кажется, после этого спокойно можно заниматься гоэтией, потому что вряд ли даже очень упрямый ифрит сможет когда-нибудь переплюнуть подобное. Хотя вряд ли радость от обладания ифритом способна быть такой, как эта. К чёрту тех гениев, в общем-то, у неё есть свой.
Вечно.
- Если когда-нибудь станет смертельно скучно, - задумчиво произносит Шеала начисто охрипшим голосом, - я предлагаю написать диссертацию по всему этому и презентовать на очередном коллегиуме. Научная новизна гарантирована, заодно репутацию подправим, критиковать будет попросту некому.
Она все еще лежит сверху, спрятав лицо между шеей и ключицей, и мокрые пепельные волосы щекочут мокрый пепельный висок. Пошевелиться кажется задачей вовсе непосильной, но, наверное, даже незачем, потому что помимо всего прочего популяция ядовитых жаб наверняка уменьшилась как-то сама собой. Поэтому остается только постараться открыть портал и обрадовать Пинети известием о том, что проблема решена. И спустить остаток денег на мещанские радости, потому что одежду Валя она тоже сожгла - вовсе даже не из чувства мстительности, просто так получилось.
Оказывается, что от неё все-таки что-то осталось, и это «что-то» нещадно, невероятно теперь болит, и несколько шагов до воды становятся подвигом. Шеала наклоняется, разгоняет ладонью пепельную пленку, и думает о том, что хорошо что сейчас не видно никаких отражений, потому что это наверняка страшно.
- Ой, девонька, а что же тут произошло?! - хруст перегоревших веток под ногой, и это совсем не походка Истредда, она шумная, тяжелая и грубая, и идущий имеет легкую отдышку, свойственную людям, склонным к отсутствию житейской умеренности.
Это был управляющий из замка Монкран. Он их попросту не узнал. И теперь стоял, обозревая пепельное великолепие и вымазанных в нем чародеев с каким-то страхом, и клетка в его руках позвякивала. Клетка? Маленькая такая клетка, и кажется они сегодня, - вечность назад, до того как умерли, - что-то подобное видели.
- Пожар? - спросил он, оглядываясь: выжженный круг был практически идеальным по своей форме, а огонь давно потух, - я сообщу барону!
- Нет. - ответила Шеала, - не сообщишь.
И улыбнулась.