У людей входили в привычку обряды, праздники, приметы и даже пословицы, многие считали своим долгом придерживаться определенного порядка и строго следовать инструкции, негласной, написанной кем-то очень давно: молиться, страшиться, шумно отмечать и веселиться, когда было положено. Существовали исключения, однако редкие настолько, что пересчитать их можно было по пальцам. В деревнях и селах Велена исключение составлял разве что нелюдимый, мрачный, всегда себе на уме ворожей — Соломон, большую часть времени проводивший в своём доме на отшибе или в лесах, лишь изредка показывавшийся на глаза местным жителям. Точно так, как случилось сегодня.
В любых деревне и городе Йоль считался периодом праздничной суеты, шумных гуляний, хороводов вокруг деревьев или смеющихся пар, гаданий и магических обрядов — настоящих или тех, что люди проводили в надежде на удачу, случайно подслушав какую-нибудь повитуху, травницу. Возрастала вера в чудеса, в магию, творимую не чародеями, но богами, а здесь, в Велене, Хозяйками Леса. Их просили о благословении в любое время года, однако зимой — особенно. Лишь бы дети были здоровы, урожая хватило до весны, а скот не скопытился бы от холода.
Соломон знал их все наизусть, сам неоднократно слышал, вот только выделялся из общей толпы суетливых, серьёзных или не в меру веселых селян. Его грязно-рыжие волосы торчали из-под темного плаща, ложились на него единственным ярким пятном, а полотняный шарф скрывал лицо до самых глаз — желтоватых, сверкающих в тени накинутого капюшона. Словно призрак прошлого он двигался по одной из улиц, мысленно пересчитывая дома.
Можно было подумать, что ворожей, похожий на привидение, явился в деревню праздновать Йоль, приобщаться ко всеобщему веселью. Можно, если не знать его совсем. Кметы косились в его сторону, кто-то из женщин, приходивших к нему в хижину раз или два, приглушенно здоровался. Его недолюбливали, а ещё — немного уважали и боялись, зная, что без ворожея не будет и оберегов, не к кому будет отнести помирающего ребенка, некого позвать при разыгравшейся болезни. Точно как сегодня, когда за ним прислали мальчишку, совсем ещё несмышленого — удивительно, как тот пробрался через лес, нашел спрятанный в тени густых зарослей дом и не испугался волков, зимой особенно голодных. Однако он сумел и добраться, и вернуться в деревню раньше самого Соломона. Он видел его, столкнулся у покосившегося указателя. Ребенок побаивался мужчину, но здоровался почти весело, не дрейфил.
Быть может, причиной этого была болезнь его младшего брата. Говорилось, что ребенка уже который день била лихорадка, кожа покрылась некрасивой сыпью и никакие отвары не помогали. К травнице, говорили, носили, да только сделать та ничего не смогла, а значит, ребенка заговорили и заговорили сильно. В наговор ворожей не верил, в способности местной травницы — тоже. С Микелой они были знакомы лично, сталкивались несколько раз, когда между мрачным ворожеем и её приветливой лавкой они выбирали первое; а следом и поругались пару раз, стоило женщине попытаться влезть не в своё дело или уточнить, отчего же местный колдун решает все свои дела кровью и как это так вышло, что зимой и летом до самых деревень его провожают волки. Она досаждала ему, Соломон не оставался в долгу, однажды послав женщине настоящий наговор из числа тех, что давались ему лучше прочих — тогда, поговаривали, травница месяц не выходила из дома и не принимала никого. Подсдулись её «способности» под натиском тяжелого недуга, да и кто ж сумеет пойти куда-то, когда конечности опухли, а язык не слушается? С тех пор лезла она реже, только во взгляде читалась откровенная неприязнь, ненависть почти.
— Где ребенок? — не церемонясь, мужчина с порога задавал вопросы, ставя приоткрывшую дверь женщину в тупик. Её взгляд скользнул по его одежде, по торчавшим из кармана веточкам можжевельника и склянкам, закрепленным на поясе, по небольшой дорожной сумке. Они не встречались, но она всё понимала.
— Да здесь, милсдарь ворожей, здесь он, — мать засеменила внутрь дома, к одной из дальних комнат, огороженной какой-то плотной тряпкой.
Мальчик чувствовал себя откровенно плохо: метался по постели, переворачивал одеяло, а все его лицо и открытые участки шеи покрывали мелкие красные пятна — частые, яркие. Он болел, только такие болезни не лечились отварами. Честно говоря, Соломон с таким не сталкивался и едва ли мог сразу сказать, чем лечится такой недуг, но именно потому он и пришёл на зов этой семьи. Хотелось посмотреть на диковинное заражение, изучить его, использовать. Сколько ещё людей сможет заболеть? Отчего его родители не покрыты теми же пятнами? Насколько сильный вред организму причиняет зараза?
Одного слова хватило, чтобы нервная мать вышла из закутка и оставила ворожея наедине с пациентом. Необходимо было собрать образцы его слюны и кожи, оставить семье немного настойки — снять зуд, прекратить метания ребенка, и заговорить его. На этот раз по-настоящему, проводя один из излюбленных Соломоном ритуалов. Он всегда использовал кровь, однако лишь в таких случаях — свою, запечатывая болезнь на какое-то время, позволяя ей обратиться во что-то мелкое, незначительное. Она не исчезнет, лишь заглохнет постепенно и рано или поздно вновь даст о себе знать. Может, через несколько месяцев, а может через десять лет. Может, к тому моменту ребенку будет уже за сорок. Как знать.
Вышел он из дома лишь спустя добрых полтора часа, минут двадцать из которых выслушивал слезные благодарности родителей — мальчишка пока всего лишь перестал метаться, уснул спокойно, но им и того, казалось, хватило. На улице уже совсем стемнело, светили только пара уличных костров в дальнем конце села и луна, сегодня особенно яркая, крупная. Новолуние.
Соломон остановился на несколько мгновений, не щурясь, вглядывался в поверхность далекого небесного проводника. Знал, что в новолуние всё точно получится наилучшим образом, уж у него-то был опыт в этих делах. Новолуние делала его сильнее.
Холод пробирал, забирался под одежду и кусал кожу, медленно и редко падал снег. Быть может, стоило понаблюдать за людьми в этом году?
